- 3 -
А. Вересов.
"Мастер Федос".
Художник Р. Яхнин.
Ночь была светлая, северная. Эскадра снялась с якорей и вышла в залив. За кормой лежал тихий и чинный, многобашенный Ревель. Впереди - чистая вода. Весна давно уже взломала береговой припай. Но льдинки еще кое-где плавали и звонко разбивались о смоленые борта.
Паруса на поворотах гулко хлопали полотнищами. Легкие галеры, скампавеи и шнявы укрылись за полосой тумана. Фрегаты шли струя в струю. Головной нес на грот-брам-стеньге андреевский флаг русского военного флота – во всю ширь на белом поле синий крест. Три косицы – синяя, белая, красная – свивались и разлетались на холодном ветру. Эскадру вел под своим флагом контр-адмирал Петр Михайлов. Курс держался в строгой тайне. На рассвете Федос Скляев узнал граниты финского побережья, глубокие, затененные строевым сосняком, скалистые шхеры. Здесь, как в каменном кармане, можно было спрятать не одну, а добрый десяток флотилий.
Корабли днем отстаивались в укромных бухтах. Ночью, до рассвета, пенили залив, меняли паруса. На пушечных палубах с грохотом откидывали люки, матросы досылали ядра в медные стволы.
Пушкари и морские солдаты никак не могли привыкнуть к только что введенным голландским широченным шляпам из просмоленной парусины, к фризовым шинелям – бострогам, к башмакам с подковами. В горячие часы смоленские, вологодские, псковские парни скидывали с себя неловкую амуницию, в домотканых холщовых рубахах, босиком по веревочным вантам взбегали на мачты, ползали по гнущимся реям, срывались и повисали над ревущим, взгорбленным морем. Адмирал топорщил усы, рассыпал зуботычины, не выдержав, сам бежал к мачтам.
Спокойный Федос, единственный на корабле в добротном деревенском армяке и деготных крепких сапожищах, посмеивался над матросами, над их короткими бострогами. При адмирале улыбку прятал. Петр Михайлов не любил, когда без толку зубы скалят.
Федос помнил его не адмиралом – Петр Алексеевич давал воинские чины и себе брал только в бою, в строгой постепенности, - Федос помнил его бомбардирским капитаном, корабельным басом, веселым и порой разгульным сотоварищем. Других званий для себя, кроме капитана и корабельщика, не признавал и за царское титулование наказывал престрого.
Тогда не было еще ни нотебургского штурма, ни ледового похода в Выборг, ни полтавской виктории. Да и флота по-настоящему еще не было. А сейчас вот они, русские корабли. Крутыми форштевнями режут балтийскую волну. На корме флагмана – короткое имя: «Полтава». Куда плывут корабли? В какие дали? Про то ведает адмирал.
Любил Федос рассветы на море. Вокруг только вода и небо. Суровое море. Суровое небо. Слитые воедино. Не горизонт – стена перед рострами, стена за кормой. И вот где-то впереди проблеснула зоревая полоска, она растет, наливается багрецом, полыхает пожаром. И раздвинулись просторы, и очевидна их необъятность. Солнце расплавило воздух и воду, плывет пламенным кораблем в недостижимом далеке.
В такие минуты человек остается лицом к лицу со стихией, прекрасной и страшной. Кто он, человек? Крохотный и бессильный, с хрупкими костями, с соломинками-руками? Или великан, теменем в поднебесье, властелин, хозяин тверди и моря? Федос в такие минуты затихал, как смирялся когда-то в ребячестве, под материнской жесткой и ласковой рукой.
В своей деревне Скляевы отроду плотничали. Федос (полное его имя Федосей, но друзья привыкли называть его по-деревенски Федосом) ставил избы. Никакой работы не страшился. Велят барскую хоромину соорудить – и плотник ловчей перехватит топорище:
- Сделаем!
Так бы, наверно, всю жизнь строил он хаты, не сведи его судьба на подмосковном озерце с чернявым долговязым парнем: лапы у него в синяках и ссадинах, голос простуженный, сиплый, как у гуся. Топор из его рук не валился. Парень умел снести дерево с корня одним махом, умел щепу кудрявить. Плотник как плотник.
Федос поперхнулся и глаза выкатил от ужаса, когда из Москвы прибыл боярин и, кланяясь до земли, робея, сказал парню:
- Матушка Наталья Кирилловна тревожится, ждет тебя, великий государь…
Другой колеей пошла жизнь деревенского плотника. Велели Федосу корабли строить. Он подумал и ответил:
- А что же, можно. Корабль та же изба. Только что без фундамента…
Нет, не так оно все сладилось, как думалось спервоначала. Первые свои корабли Федос и в самом деле строил на манер сельской избы, даже с кирпичной русской печью в капитанской каюте. Но морской «избе» надо было выстоять в любую бурю, да еще и нести на себе пушечное вооружение целой крепости. На волне невалкий, в любую непогодь ходкий. Вот каким быть кораблю. К природному своему мастерству Федос добавил науку навигацкую, опыт лучших верфей мира. От старого, пожалуй, у него остались только смелость да удалое молодечество.
Однажды случилось происшествие, о котором Скляев не любил рассказывать. Но все корабельщики знали о происшествии и почему-то не жалели мастера, а хохотали во все горло. Как-то Петр Алексеевич ждал на верфи приезда Скляева и его помощника Верещагина. Ждал их долго. А они словно на дно морское канули.
Вдруг выяснилось, что они вовсе не на дне морском, а в Москве, в Преображенском приказе, у князя Ромодановского в кутузке. Петр Алексеевич бесконечно встревожился. Послал в Москву конного курьера с цидулкой:
«В чем держат наших товарищей Скляева и Лукьяна? Зело мне печально. Я зело ждал паче всех Скляева, потому что он лучший в сем мастерстве; а ты изволил задержать. Бог тебя судит! Истинно никого здесь нет мне помощников. А чаю дело не государственное. Для бога освободи (а какое до них дело, я порука за них) и пришли сюды».
Петр Алексеевич хорошо знал характер мастера и понимал, что он не безвинно попал в Преображенский приказ. Потому не повелевал, не требовал, а клянчил в письме своем к князю-кесарю.
Ромодановский ответил без промедления с тем же курьером:
«Скляева и Верещагина я не задержал: только сутки у меня ночевали. Вина их такая: ехали Покровскою слободою и задрались с солдаты Преображенского полку; порубили двух человек солдат и по розыску явились: на обе стороны неправы. И я, розыскав, высек Скляева за его дурость, так же и челобитчиков, с кем ссора учинилась… В том на меня не прогневись: не обык в дуростях спускать, хотя б и не такого чину были».
Ласково встретил Петр Алексеевич мастера. Крепко обнял. С размаху постучал по плечу. И опять обнял еще крепче. Федос не сдержался, фыркнул. Государь проверял, не поломали ль мастеру на правеже кости.
Федос долго дулся. Петр сам делал для него какие-то примочки. Явно старался поскорей притащить его на стапеля. Под команду и надзор Скляева отдано было строительство новых кораблей. Без участия и совета Федоса Петр Алексеевич не обходился. Он не давал ему ни наград, ни денег. Не манил богатством и славой. Обещал, что вымпела русского флота будут виться на больших морских дорогах. На том оно и окрепло, нерушимое товарищество двух столь разных людей.
Выходило, что Петр слово свое сдержал. Эскадра плыла открытым морем. Искала боевой встречи с самым сильным флотом мира – шведским.
Не слишком ли молод наш флот, не слабоваты ли наши корабли для такой встречи? Видно, этот же вопрос мучал и адмирала. Обветренное, покрытое ранними морщинами лицо его выражало тревожную углубленность.
На палубе адмирал столкнулся с мастером, сердито подергал себя за ус, ворчливо заметил:
- Погоди, Федос, ты еще немало пожалеешь, что напросился в сей вояж. – И, не ожидая ответа, почти прокричал, захлебываясь крепнущим ветром: - Поглядим, каковы наши детки… Бой, бой все покажет!
Детками Петр Алексеевич обычно называл корабли своей постройки.
Скляев действительно сам упросил, чтобы взяли его в поход. Доводы были резонны. Должен же он увидеть созданные им корабли в баталии. Без того дальше строить нельзя. Накопилась уйма вопросов, на которые может дать ответ только жизнь, только сражение. Как под огнем ведет себя парусная оснастка? Правильно ли расположены пушечные люки? Как держится под напором волн корпус? Как он противостоит ядрам? Мастер должен видеть этого своими глазами. Да, бой все покажет.
Несколько дней спустя вблизи эскадры показалась купеческая шхуна. Она опустила грот-марсель «вместо поклона» и продолжала свой путь. В шхерах подозрительно часто стали появляться рыбачьи баркасы.
Ночью русская эскадра развернулась боевым строем и вышла в море. Адмирал Петр Михайлов вел флот к портовому городку Твереминде.
В десяти верстах отсюда виднелся Гангутский мыс, со старыми, давно погашенными маячными огнями. Мыс был оконечностью длинного, вдающегося в море полуострова. За ним начинались незамерзающие воды Балтики, коренные дороги к самому сердцу Швеции.
У Гангута при полном штиле, внезапно сменившем ненастье, шведский флот ждал русскую эскадру. Федос с палубы насчитал двадцать восемь вымпелов. Многовато для начала… Мастер-корабельщик посмотрел на Петра Алексеевича. Но не решился сказать ему ни слова.
На мачты поползли сигнальные флаги. Эскадра перестраивалась в три колонны. Сражение развернулось с такой быстротой, что Скляев едва следил за его ходом.
Шведы не давали возможности обогнуть полуостров. Петр Алексеевич нашел на нем песчаную узину в три версты и решил перетащить суда посуху. Но противник разгадал маневр, взял волок под прицел своих пушек. И одновременно двинул отряд кораблей к Твереминде, чтобы прижать русских к скалам, принудить их выброситься на берег.
У адмирала Петра Михайлова был один выход – нападать. Так он и сделал. По пушечному сигналу на рассвете следующего дня скампавеи обошли мористее шведскую авангардию, которой командовал опытный воин шаутбенахт Эреншельд. Его корабли были неподвижны из-за безветрия. Но они превосходили русских силой огня. Скампавеи подошли на веслах. Шведы отогнали их. Петр Алексеевич поднял на мачте кроваво-красный флаг – сигнал непрерывной атаки. Спеша, с половины трапа спрыгнул в лодку. Сам повел скампавеи на приступ. Но и вторая атака была отбита. Русская эскадра окуталась дымом. Пушкари с обожженными лицами забивали заряды в жерла, размахивали горящими пальниками. Падали реи, перебитые ядрами. Горели паруса.
Скляев помогал пушкарям катить по настилам тяжелые ядра. Он первый бежал к обрушенным мачтам, рубил их, опрокидывал за борт. Всего больше страшили пробоины в корпусе. Федос по грудь в хлещущей воде заводил пластырь, крепил его бревнами. Мастер и в бою работал. Для других эта работа не очень приметна. А для Скляева она – главная.
Федос страдал оттого, что кораблям так тяжело в горячем вихре. Каждый удар ядра приходился ему по самому сердцу. Но он упорно примечал то, что от многих в горячке битвы ускользало. «Надо, обязательно надо, - решал он, - делать корабли длиннее, сравнительно с другими размерениями. Дать фрегатам большую остойчивость… Шпангоуты на наших судах, пожалуй, нерасчетливо поставлены: слишком уклонены к середине. Оттого палуба маловата, пушкарям не развернуться, да и парусами управлять труднее… Разнос вант надобно увеличить, тогда мачты будут крепче. Ют высоковат, в два яруса, - хороший прицел для противника. Число орудий, возможно, уменьшить, а калибр увеличить?.. сие несомненно: корпус и рангоут должно всемерно усилить… не слишком ли спешим ставить корабли в строй, под вымпел? – задавал себе вопрос Скляев. – Правда, время военное. Медлить нельзя. Указать адмиралтейцам, дабы лес был суше, пенька для такелажа крепче…»
Со стороны мыса донеслись ожесточенные крики, стук багров, звон уключин. В третьей атаке корабли свалились на абордаж.
Федос смотрел с удивлением и радостью. Едва видимые за дымом и пламенем, шведские корабли один за другим спускали флаги.
Скляев спешил столкнуть на воду шлюпку. Скрипят блоки. Как медленно идут канаты. И гребцы как неторопливо поднимают весла.
На борту плененного фрегата накладными буквами – железное имя: «Элефант». Скляев видит Петра Алексеевича, веселого и яростного, сверкающего улыбкой. Рядом – шведский адмирал, должно быть, сам Эреншельд. Голова у него перевязана, на груди расплывается красное пятно.
Эреншельд, путаясь в ремнях, с трудом отстегивает шпагу и эфесом вперед протягивает ее русскому адмиралу, говорит глухо, давясь словами. Толмач переводит:
- Я искал смерти, но не нашел ее. В моем несчастии утешаюсь тем, что взят в плен великим морским офицером.
Петр Алексеевич не дослушал. Шагнул навстречу Скляеву. Обнял его.
- Что скажешь, Федос? Выстояли наши детки!
Отныне русский флот, выиграв первое крупное морское сражение, мог держать под угрозой все побережье Швеции, вплоть до Стокгольма.
Федос спустился в трюм. При свете факела мастер обшаривал ребра фрегата, обшивку, балластные каморы. Хотел знать, как шведы строят свои корабли. Чем они сильны, чем слабы? Хорошему можно и у врага поучиться. Не заметил Скляев, когда скампавеи взяли «Элефант» на буксир. Услышал лишь журчание воды, разбиваемой фрегатом.
Эскадра держала курс на Петербург. Корабли вошли в Неву. Дойдя до Адмиралтейства, подняли на мачты разрешительный сигнал – встать на рейд. На бортах заклубились и растаяли дымки. Прогремело «поздравление пушками». Орлята возвращались в свое гнездо.
* * *
Вся Россия гордилась гангутской викторией. Ни никто не радовался ей так, как корабельщики Адмиралтейства. Они своими руками, своим разумом создали эскадру, которая разгромила флот, наводивший страх на все Балтийское море. Это была и их победа.
Фрегаты и швертботы, порядочно потрепанные в походе и в бою, вошли в доки, пришвартовались к стенке. Плотники спешно меняли обгорелую обшивку, заделывали пробоины, ставили новые мачты. Парусные мастера осматривали такелаж. Пушкари снимали расплавленные орудия.
У Федоса было такое чувство, будто он из дальней поездки или «вояжа», как говорил Петр Алексеевич, вернулся домой. А дома «не у шубы рукава», работы по горло. На стапелях не переставая стучали топоры, грохотали молоты.
Санкт-Петербургское Адмиралтейство покоем раскинулось на невском берегу. С трех сторон оно было застроено мазанковыми складами, парусными мастерскими, кузницами, столярнями. Четвертая – открыта к Неве.
Целая армия землекопов, по колена в вязкой, расползающейся земле, рыла ложе для каналов через Адмиралтейство и окрест него. Для подвоза припасов, для осушки болот лучшего не придумать. Канал пролег через поросшую кустарником площадь и здесь делал два завертка: короткий – к смоловарне, длинный – к Прядильному двору, к пеньковым и угольным амбарам. Вокруг Адмиралтейства тянулся широкий боевой вал с подъемными мостами через рвы. На валах стояли пушки, отбитые у врага. Верфь вместе с тем и крепость у входа в Неву.
Верфь всего на год моложе города. Федосу Скляеву крепко памятна осень 1704 года. «Заложили адмиралтейский дом и были в остерии и веселились, длина 200 сажен, ширина 100 сажен – так отмечалось событие в журнале Петра.
В остерии было накурено, звенели кружки, дымились мокрые рукавицы, брошенные на разогретую жаровню. Входившие долго стучали ботфортами у порога, чтобы сбить налипшую глину.
Еще не разделались окончательно с шведским генералом Майделем, который, как осенняя муха, надоедливо наседал на город: то сожжет деревню на Каменном, то обстреляет из мортир Петербургскую сторону, то переправится ночью через Невку и грозит садовникам на Аптекарском острове. Еще происходят стычки с шведами ниже Канцев и, случается, нападают на углежогов в василеостровских лесах. Но Петр не придает сему существенного значения. Битва выиграна. Пора думать о будущем.
Федос затаив дыхание смотрел на чертеж, раскинутый на столе, залитом пивом. Края листа, чтобы не закручивались, прижаты дочерна протабаченными трубками, - в них еще теплился огонь.
Корабельщик знал толк в этом деле. Он вглядывался в разлет линий на чертеже, вчитывался в разбросанный вкривь, вкось почерк Петра:
«Сей верфь делать государственными работниками или подрядом как лучше и строить по сему, жилье делать мазанками прямыми без кирпича, кузницы обе каменные ½ кирпича, амбары и сараи делать основу из брусья и амбары доделать мазанками, а сараи обить досками, так как у мельницы ветряные обиты доска на доску, и у каждой доски нижний край обдорожить и потом писать красною краскою».
Знает ли кто-нибудь лучше Федоса, как необходима верфь в Санкт-Петербурге? Нынешней же осенью шли через Ладогу полсотни судов, построенных на Сяси и Свири. Шестидневная буря разметала их по озеру. Иные потопила, иные измочалила в щепы. А сколько кораблей разбивается на невских порогах? Не только фрегатам, шнявам с осадкой чуть глубже не пройти их.
Верфь на взморье нужна позарез. Вот она на бумажном твердом листе. И вот она среди болот, на левом, лесистом берегу Невы. Раньше была здесь малая пашня, деревенька без имени – «пять дворов и семь душ…».
Первый же вечер сразу после возвращения из-под Гангута мастер Федос провел в Морской слободе, в плотницких артелях. Слобода начинается сразу за дровяными и сенными рядами. Похилившиеся дома. Шалаши. Землянки. Холостой неуют. Обитатели этих мест не привычны к крыше над головой. Живут здесь шкипера, матросы, адмиралтейская мастеровщина. Над домами видны мачты кораблей, бросивших якоря у набережной Невы. В небе летают крикливые чайки.
Слободские улочки краем выходят на тракт, ведущий к Канцам, на Новгород и Москву. За слободой от болотной речки Мьи до Безымянного Ерика* (*Позже – Мойка и Фонтантка) тянется Перузина (имя, принятое от коренных жителей невского поморья) – возвышенное место, безопасное при осенней большой воде. Через Безымянный Ерик перекинут бревенчатый мост. Здесь – шлагбаум и сторожевая будка. Конец города.
В Морской слободе Скляев свой человек. За недосугом он о деле под Гангутом рассказывал не много. Больше о том, каким должно быть кораблям, чтобы побеждать впредь.
- У солдат меж походами передышка, - говорил он корабельщикам, - нам передышки не дано.
Жили адмиралтейцы по воинским законам, по строгому артикулу. За вину наказывали, как матросов в походе, - у мачты. Самой большой провинностью считалось небрежение к огню. В слободской приказной избе второй год висит доска, на коей писарской рукою выведено:
«Великий государь указал сим объявить, как и прежде сего объявлено было, чтоб около кораблей и прочих судов, так же у галер в гавани, при Санкт-Питер-Бурхе никакого огня не держать, так же и табаку не курить, а с теми, кто в оном окажется виновен, будет бит: по первому приводу наказан 10 ударами у мачты, а с теми, кто приведен будет в другой раз, оный будет под низ корабельный подпущен и у мачты будет бит 150 ударами, а потом вечно на каторгу сослан».
Нигде нет такого наказания, как во флоте: «под низ корабельный подпущен» - значит продернуть человека на веревке под килем судна. Далеко не каждый выдерживал килевание. Жили адмиралтейцы в страхе государевом и божьем. Федос никогда не задавал себе вопроса, почему так тянет его в слободу, в этот неприглядный мир, пропахший прелыми онучами, потом, прокисшим тестом в дежах. Его первые трудовые годы прошли в такой же хате. И не спрашивал себя Скляев, отчего ему столь близка мастеровщина. Только здесь, среди этих людей был он самим собою.
Федос не мог бы сказать, по душе ли ему то, как эти люди, посмеиваясь над собой, переносят любые тяготы, как работают с присловьем да песней. Они умеют ставить выше жизни дело, нужное России. Просто он сам был такой же и думал так же. Ему случалось провести ночь напролет с приятелями в Мосрской слободе, за веселым застольем, а на заре вместе с плотницкой артелью прийти к стапелям. Так было и на этот раз. Лязг молотов, звон пил были любезны сердцу корабельщика не меньше, нежели гул морских волн. Это его стихия, его поле, на котором он и сеятель, и жнец.
Стапеля всегда казались Федосу большущим, нескладным гнездом, только в этом гнезде вместо соломинок – бревна. За ними не сразу разглядишь борта будущих кораблей.
В адмиралтейских стапелях росла новая эскадра Балтийского флота: фрегаты с люками для тридцати орудий, с закрытой палубой на баке и юте, гекботы с открытой палубой, двухмачтовые шнявы, легкие бригантины. Скляев словно и не расставался с верфью, с громыхающими железом мастерскими, с достроечными ковшами, наполненными водой до краев. Он и под Гангутом думал о своих детках. Помнил, какой из кораблей только еще заложен, а какой назначен к спуску или достраивается на плаву. Помнил и тревожился, сделают ли без него все как нужно. Мастер сразу же погрузился в хлопоты и тревоги адмиралтейских дел. Им же несть числа.
Забота о новом корабле начинается с думы о лесе, о дереве, о теле будущего морского витязя. Костяк у него из крепкого векового дуба. Для киля, первого судового бруса, подобного позвоночнику, и для боковых ребер всего более годится казанский дуб, прямой и твердый, как железо. Но в нем быстрей, чем в ином дереве, ржавеют гвозди. Потому Федос, где можно, ставил медные скрепы.
Если скелет у фрегата из дуба, то мускулы – из пахучего сосняка. Скляев знал до десятка его сортов. Для рангоута, несущего на себе паруса, он выбирал курскую желтую сосну. Она – легкая, добротная, упругая. Для обшивки корпуса допускал только карельскую рудовую сосну. Это дерево растет на каменистых уступах, оно воды не боится. Весла же Федос любил строгать из гибкого ясеня либо пружинящей ели.
Крылья фрегата – его паруса. Русские моряки узнавали корабль скляевской работы по какой-то особенно лихой посадке рей. Три мачты – фок, грот и бизань – как три братеника, большой, меньшой и еще меньший, крепко взялись за руки посреди корабля. Их с места не сдвинишь…
Готовый фрегат впервой одевали парусами на Неве, у адмиралтейского причала, непременно сам Федос и его корабельщики. Делали они это так ловко и быстро, что им завидовали бывалые матросы.
Скляев забирался на самую высокую ходовую площадку. Остальные разбегались по вантам. Веревки обжигали ладони. Жесткие полотнища хлестали по лицу. Фрегат бился, как конь, схваченный за узду. Бортом черпнув воду, легко и стремительно – вот-вот оторвется от речной глади – скользил к взморью.
У Скляева был обычай праздновать не закладку, не спуск на воду, а день, когда судно впервые примет полную оснастку. Сколько кораблей Федос проводил в плавание? Вехами на своей жизненной дороге видел фрегаты и бригантины, летящие под парусами. Полными ветра.
Он назывался «Предестинация», первый скляевский корабль. «Предестинация», или «Божее предведение». Строился он в Воронеже.
Воронежское Адмиралтейство следовало считать дедом петербургского. Эта верфь за тысячу с лишним верст от моря многим казалась невероятной. Посланники датский и бранденбургский приезжали взглянуть на нее, не доверяя досужим россказням. Верфь действительно существовала, и на степной реке строились морские корабли. Турецкий султан, полновластный хозяин Черного моря, спокойно относился к причуде Петра. Султан не сомневался, что русскому флоту не преодолеть мели в гирлах, не выйти из Дона в море.
А корабли строились. «Предестинацию» создавали два мастера – Петр Михайлов и Федос Скляев. На ее борту было грозное вооружение – шестьдесят пушек. Корпус был задуман так, что даже при пробоине в днище корабль не потонет. По неотложным делам Петр Алексеевич укатил из Воронежа. «Предестинацию» достраивал Скляев. И ушел на новорожденном корабле в свой первый поход.
Весной, в грозовую ночь, фрегаты, гальоты, галеры, построенные в Воронеже, спустились вниз по течению Дона. Плыли медленно, с осторожностью, меряя воду под килем. Флагманский корабль прокладывал курс по картам, составленным голландским моряком, прослужившим в русском флоте тридцать лет, адмиралом Корнелием Крюсом. Федос едва затвердил странное витиеватое наименование карт: «Прилежное описание реки Дон, или Танаиса, Азовского моря, или озера Метского, понта Эвксинского, или Черного моря». Карта была превосходная, точная.* (*Сохранившийся экземпляр атласа Крюйса более 250 лет хранился в штабе военно-морского флота Нидерландов. Летом 1956 года голландские моряки, посетившие Ленинград, в знак дружбы подарили этот атлас советским морякам.)
Гроза не ослабевала. У штурвала молнией убило двух рулевых. Корабли продолжали путь. В гирлах флот застрял. Федос тревожно мерил осадку фрегата. Из трюмов и с палуб побросали за борт все что можно. Ватерлиния не поднималась.
Вся надежда была на уверения донских старожилов. Они в один голос говорили, что на их памяти почти каждую весну ветер нагоняет воду в гирла. Старожилы оказались правы. К исходу седьмого дня мели покрылись водой. Самые тяжелые корабли оставили на песке следы днища. Русский флот вышел в Азовское море.
Через пару лет судьба занесла Федоса Скляева на север, на Ладожское озеро. Здесь, в устье Свири, где исстари делались еловые струги, в Лодейном поле начали валить лес для большой верфи. Называлась она Олонецкой, по ближнему городу. Олончане и вместе с ними мастер Федос строили корабль «Штандарт». Капитаном фрегата значился Петр Михайлов. На грот-мачте был поднят штандарт, вытканный из камчатого шелка: орел в когтистых лапах держал моря, подвластные России. Раньше на флаге изображались три моря: Белое, Каспийское, Азовское. Теперь московские золототкачихи добавили к ним четвертое – Балтийское.
«Штандарт» стал первым фрегатом Балтийского флота.
Первая же эскадра родилась на стапелях петербургского Адмиралтейства вместе со своим флагманом «Полтавой». И ее по чертежам и рисункам Петра строил Скляев.
Так оно получилось: вся начальная история русского боевого флота прошла через руки деревенского плотника Федоса.
Сказано было, что воронежское Адмиралтейство можно счесть дедом питерскому. Олонецкое же приходится ему отцом. Лучших мастеров из Лодейного Поля перевели на работы в невское устье. Так с удивительной быстротой произошла смена поколений русских корабельщиков: первые два уступили место третьему всего в какое-то пятилетие.
Петербургское Адмиралтейство набирало силу надолго.
Здесь главным мастером – Федос Скляев. В корабельном деле слово его решающее, как для простого плотника, так и для Петра. При жизни мастера Федоса спущено на воду более двухсот пятидесяти судов разной оснастки.
Десять тысяч работных – в плотницких, конопатных, такелажных артелях. Но и того мало. Новые тысячи плотников приезжают из Вологды, Каргополя, Устюга, Холмогор. Селятся они на Охте, у церковки Иосифа Древоделя, покровителя лесного люда.
Это о них сказано в петровском указе:
«Новопостроенные домы на Канцовской стороне отдать безденежно вольным плотникам, которые бывали у судовых работ, чьи б оные ни были, податей с них никаких, так же и на помещиках их за них и за детей их не имать… а кормиться им плотничною своею работою по-прежнему вольно…»
Адмиралтейство разрасталось. Наращивались яруса стапелей – флот требовал корабли все более крупного ранга.
Над главными воротами, выходящими на Большую першпективу, гаченную жердями и обсаженную молодыми березами, поднялась невысокая башенка с часами. Башенка была обита жестью.
Вокруг на огромном пространстве раскинулись новые мастеровые избы и каменные магазины. В каналах раскачивались на грязной воде плоты с могучими соснами, елями. Кузнецы у горящих горнов ковали якоря, цепи, корабельные гвозди, большущие, о четырех гранях, с полукруглой шляпкой.
На кругу у ворота с гиканьем и уханьем гнули дубовые кряжи для судовых боковин. В эллингах плотники с узких лесов прибивали желто-золотистые доски обшивки. Конопатчики затыкали пазы плотными жгутами. В смоляных банях полыхали печи, плавал черный густой дым.
На верфи часто и звонко стучали топоры. Этот перестук сливался в гул, как бывает при ружейной стрельбе в баталиях.
Когда смеркалось, в Адмиралтействе зажигали факелы. Работали и ночью. Скляев сутками не уходил со стапелей. Работа изматывала. Поглощала все силы. И все-таки это была счастливая работа.
Под руками мастера Федоса возникали корабли. Он закладывал в них первый брус. Он провожал легких, сильных, белокрылых красавцев вдаль, к горизонту.
Засвежевший балтийский ветер развевал на мачтах сигналы похода. Впереди были вспененные бурями морские дороги, бои во славу российского флага.
1 2 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
АЛЕКСАНДР ИЗРАИЛЕВИЧ ВЕРЕСОВ (1911-1991)
СМОТРИТЕ ТАКЖЕ:
